Благородная ненавязчивость литературы

Диктатура пролетариата или совести?

Крайне интересно, в какую систему культурных координат мы переместились — за истекшие полвека? Возможна ли, например, сегодня пьеса с названием «Диктатура совести» — без иронического восприятия и каверзного подтекста? В относительно недавние времена это заглавие созданной Михаилом Шатровым публицистической драмы не казалось риторическим и наивным, звучало всерьез, предъявляя высокий счет и нешуточные претензии погрязшему в стоячем болоте застоя обществу. Ныне подобное обращение к единомышленникам покажется издевательским или, по крайней мере, ерническим.

Фото: Алексей Меринов

Убийца Печоры

Гражданским обличительством полыхало стихотворение Евгения Евтушенко, напечатанное в журнале «Новый мир», о председателе рыболовецкого хозяйства, который для увеличения улова зауживает ячейки сетей. Поэт негодует: «Молодь, в сетях побывавшая, — это уже не молодь!» и называет преступника, искоренителя природы, убийцей реки Печора. Поэт иначе не мог выразить протест более широкого диапазона: ячейки дозволенного в подцензурных условиях тоталитаризма становились непроходимее, жаждущие свежих веяний люди задыхались, рвали жабры, но властвующий директор совхоза командовал: «Пусть будет мне хуже! Сделать ячейки уже!»

Алые паруса

Формула Евтушенко «Поэт в России — больше, чем поэт» вибрирует — в пустоте.

Схлынула эйфория массового (отчасти подтасованного, навязанного, экзальтированного) восторженного поклонения рифмоплетству. Сочинители остались вне аудитории и, будто выброшенные из привычной водной стихии на берег рыбешки, немо разевают рты («да не слышно, что поют», выражаясь словами Маршака из сказки о глупом мышонке), однако, быть может, пристало сравнить их со счастливчиками-робинзонами, уцелевшими, выплывшими после кораблекрушения — на обломках некогда гордого лайнера литературы. Достанет ли, однако, одинокого ремесла залатать дыры, починить плавсредство и воздеть над ним алые паруса? Реально ли плавание на символическо-романтической каравелле наследников и преемников детей жюльверновского капитана Гранта — посреди армад бронированных авианосцев? Или новых юнг и «морских волчат» не возродить, поскольку словесность превратилась в развлекательную досужесть и лишилась просветительского и будоражащего совесть пафоса, а пространство жизни захвачено ловкими сыновьями лейтенанта Шмидта, авантюристами остапобендеровского разлива?

Современных маяково (и Маяковски) трубящих «пароходов и человеков», флагманов кругосветок и «сотен лье под водой», а не лидеров алкогольного прилавка, где водка «Флагман» котируется выше коньяков «Кутузов» и «Наполеон», кот наплакал. Но в штилевой тишине отчетливее звучат не утратившие благородства голоса прошлого: Некрасова, Пушкина, Пастернака.

Тень диктатора

Пушкин восклицал: «Нет, я не Байрон, я другой…»

Естественно… Еще какой другой… Разность биографий и различие условий бытия, несопоставимость социальных возможностей. Один отправляется из консервативной державы в революционную страну помогать повстанцам, второй, по сути, невыездной, пребывает под бенкендорфовским надзором, его личный цензор — монарх.

Но ведь каждому созидателю впору (обиженно, завистливо, элегически, гордо) заявить: «Нет, я не Диккенс и не Оруэлл. И не Джеймс Джойс».

«Улисс» — непревзойденное, тончайшей ажурной вышивки полотно. Стоит ли горевать, что выткано оно кем-то, а не тобой? Подобную эпопею (и эскападу) не повторить — не только в силу разновеликости дарований, а и потому, что это произведение могло явиться лишь в определенную эпоху и только в Ирландии, и не могло произрасти в Швеции, России, Индии; «Мастер и Маргарита» тоже не взошли бы ни на какой почве, кроме российской (из чего видно, сколь различны европейская и русская традиции). Автор «Улисса», попытайся он тиснуть свое творение в «Красной нови», был бы репрессирован (или затравлен, как Андрей Платонов) и на долгие годы предан забвению.

В «Улиссе» особенно близка мысль о том, что грядущие события отбрасывают тень на предшествующее им время. Тени диктатора нет в романе Джойса.

Ретивые

Когда смотрим американские (или английские, или французские) фильмы, видим, с каким сарказмом (а то и пренебрежением) изображают в них ретивых агентов спецслужб, из чего можно заключить: людям во всех концах планеты одинаково неприятны надсмотрщики, ищейки и соглядатаи (сравните с ореолом иронично вездесущего агента 007, стало быть, исток отношения в прообразах ревностных службистов). Зная неуемную захватническую природу человека, стремящегося всячески расширить свои повелевающие и надзирательские полномочия, чуткое искусство призывает ограничить вседозволенность радетелей и блюстителей законности, которые сами же и нарушают моральные устои. Далеко зайдут, если дать волю.

Поименные антифашисты

Да, были антифашисты. Но вспомните хоть одно конкретное имя. Про Эрнста Тельмана и Розу Люксембург надо долго объяснять, кто они такие (несмотря на воздвигнутые им памятники). А Гитлера и его приспешников — Гиммлера, Бормана, Геринга, Геббельса, Кальтенбруннера — помнят. Их имена на слуху. Поэтому немецкая нация воспринимается однородно, сплошняково — коллективно преступной, концлагеря и миллионы жертв не забудутся.

Культура всегда в ответе

В связи со спецоперацией на Украине многие государства отменяют русский язык, запрещают русскую литературу. Заложницей, вместе с истаивающей, утрачиваемой ценностью человеческой жизни, оказалась культура (ладно бы ангажированная политикой, но нет, вся без разбору!). Справедливо? Потому что не докричалась, не достучалась до холодных равнодушных сердец? Но какой заслон (тщетные призывы и честные мысли?) могут поставить Достоевский и Чехов управляемым ракетам, неуловимым дронам? Трагичны одинокие голоса посреди идеологических завываний и грохота канонады. Тому, что Толстой выступал с христианской проповедью «не убий», а Достоевский против «антирелигиозных бесов», значения не придают. Русская культура воспринимается теперь однородно.

Конспект о Льве Толстом

Ненавистники злопыхали: «Граф, пахать подано!». Дескать: специально выходит с сохой в поле, когда мимо следовали по железной дороге международные экспрессы.

А он трудился всамделишно, стыдился праздной лености. Говорил: надо жить в согласии с совестью. «Как пишу — так должно жить». А другие говорили (и сейчас говорят): «Пиши одно — делай другое». Он удручался: нельзя утопать в роскоши, когда другие голодают. И призывал дворян к покаянию, и учил деревенских ребятишек, сознавая: отдельные усилия не искупят повсеместного греха барствующих сибаритов.

Не понимала жена — поехала к царю, напросилась быть цензором мужа. Пушкин мучился из-за подневольности, а жизненная спутница Толстого добровольно взяла на себя функции Николая Первого. Иллюзия, что хотела таким образом защитить мужа. Она считала себя равной гению. (Какое заблуждение!» — подумают многие мужчины, экстраполируя ее опыт на свою семейную жизнь.) Видимо, и царю считала себя равной. А уж писателишке… Ведь кропала книги по кулинарии!

Удивлены, что Толстого терзала и не пропускала цензура? Его публицистические статьи, весь 13-й том его тогдашнего собрания сочинений был зарублен.

Колосс выстоял — и против цензуры, и против церкви. И против жены. (Что, возможно, было самым сложным.)

Толстой — эталон. Им поверяются незыблемые нравственные основы. Александр Мень жил как Толстой, его убили.

Достоевский

В «Бесах» он предвидел социализм. И то, что нужны два поколения политического разврата, чтобы вспомнили о Боге.

«Бесы» вышли из одной-единственной цитаты Писания — о бесах, переселившихся в свиней. Вот кто такие эти мерзкие политические развратники.

Истoчник: Mk.ru